| |
Категория: Айоц Ашхар |
Новость от: Admin | 16.03.2017, 09:56
Армения. Молокане
текст: Петр Вайль
Молокане в Армении
Сейчас мне уже кажется, что этого не было. Не может быть таких мест, таких людей. В XXI веке немыслимо столь полное погружение куда-то в начало XIX столетия. Тут фотоаппарат не то что запретен (а он-таки часто запретен), но даже и не уместен. «Неловко как-то, – сказал мне Сергей Максимишин, – я же не папарацци». Все-таки – всегда с разрешения – он снимал. Наверное, есть места еще дальше в глубь жизни – где-нибудь в Австралии, в Южной Америке, но эти-то часах в трех езды от Еревана, в горах между Дилижаном и Ванадзором, в селах Фиолетово и Лермонтово. А главное – в этой Австралии ведь чужие. А эти – свои. Мои.
Мои дальше некуда. Русские молокане в Армении – это прошлое моей семьи. Я возил с собою фотографию своего прадеда Алексея Петровича Семенова и его жены Марии Ивановны, живших в Армении. Показывал молоканам, и они теплели, даже угрюмый фиолетовский пресвитер Николай Иванович Суковицын. Не настолько, правда, потеплел, чтобы сфотографироваться. Но в собрание допустил, сказав: «Братья и сестры, у нас гость, Петр, его мать из наших».Мать моя, действительно, выросла в молоканской семье. Наш предок, тамбовский помещик Ивинский, увлекся идеями молокан, распустил крепостных, отказался от собственности и ушел в секту Семена Уклеина, сменив в его честь фамилию на Семенова. В 1830–1840 годы тамбовские молокане перебрались в Армению, как раз тогда занятую Россией. Там мой прадед жил в Еленовке – теперь это город Севан у одноименного озера. Оттуда его сын, мой дед Михаил, уехал в Туркмению, где родилась и выросла моя мать – но это уже другая история.
На обратной стороне прадедовской фотографии надпись: «На память родным в Асхабад, 8 августа 1894 года, Еленовка. Снято 3 октября 1889 года». Пышнобородый прадед с молодецкими усами – в длинном сюртуке-сибирке, прабабка в платке и белом переднике. Чинные.
Молокане, возникшие в России во второй половине XVIII века, были чем-то вроде православного протестантства. Их самоназвание – духовные христиане. Слово «молокане», которое посторонние возводят к тому, что эта секта употребляет в пост молоко, – из Первого послания апостола Петра: «Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко». Они сами – без посредников-церковников – читают и толкуют Писание. Общину возглавляет выборный пресвитер. Нет попов, нет церкви, нет икон, нет креста – как созданий не Божеских, а человеческих. Крест, к тому же – орудие врагов Христовых. Оттого молокане и не крестятся, и крестины называют «кстины». Крещение водой отрицается – отсыл к словам Иоанна Предтечи: «Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною... будет крестить вас Духом Святым и огнем».
У молокан – несколько толков, подвидов, и сейчас в движении преобладают радикальные прыгуны, сильно потеснившие так называемых постоянных, более умеренных. Прыгуны – оттого, что «входя в дух» (в молитвенный экстаз), подпрыгивают, воздевая руки, и произносят нечто на неведомом языке. Это я видел на собраниях в Фиолетове – о чем позже.
Зажиточность у молокан всегда считалась добродетелью, они невероятно трудолюбивы и добросовестны, законопослушны и миролюбивы (в Фиолетове помнят лишь одно убийство: лет семь назад, в драке – умышленного же не было никогда). Наконец, они не пьют. Где еще есть компактно проживающие общины русских людей, триста лет непьющих? Моя мать, прошедшая фронт врачом-хирургом, умудрилась сохранить отвращение к алкоголю, отчего я много натерпелся в молодости.
Пресвитер прыгунов Николай Иванович – гладкий прямой пробор, глубоко посаженные внимательные глаза – считает, правда, что нынешние разболтались. «Как молодежь? – Да не очень. Балуются. – Попивают? – Да бывает. – А погуливают? – Да нет, даже пьяный к жене идет. – А как женятся? Родители договариваются? – Нет, родители только согласие дают, а так по любви». По любви-то, может, и по любви, но без общины, без воли пресвитера здесь не делается ничего серьезного.
Без иерархии невозможна никакая организация. Молокане отвергли священников, храм, церковное устройство – однако взамен создалась другая, но тоже структура. Даже еще более жесткая, поскольку в обычном православии власть распределяется между разными уровнями, здесь же выстраивается та самая вертикаль, о которой мечтает российское руководство. Все – семейные, рабочие, общинные дела – совершается только с одобрения пресвитера. Сельский староста Фиолетова, то есть официальный глава администрации, Алексей Ильич Новиков, в доме которого мы жили, спокойно говорит: «У меня власти примерно процентов десять, остальное – у Николая Ивановича».
Инструмент давления, способ наказания – отказ в совершении обряда: брака или кстин. Фактически – исключение из собрания. Алексей Ильич когда-то посмел развестись с женой. Разводов здесь не признают. Как сказал нам Новиков: «Я у них получаюсь пролюбодей». Он перешел к постоянным, на собрания ездит в Дилижан. Его 33-летний сын Паша не женат, мы спросили почему, и услышали в ответ историю словно из каких-то старых книг. У Паши был пятилетний роман с местной девушкой, но ее не отдали за сына «пролюбодея», она вышла за другого. И никто в селе за Пашу не выдаст.
Вообще молоканские нравы стали за последние десятилетия суровее. Это понятно: современная жизнь с ее доступными соблазнами грозит размыванием, разрушением старого уклада, и чтобы выжить, нужно обособляться еще более. Вот культурологическая коллизия: чем выше уровень цивилизованности, тем больше вероятность исчезновения; сохранение уникального человеческого вида связано с ужесточением своего и отторжением всего чужого.
Когда-то в Фиолетове был клуб, сейчас бетонный куб с выбитыми стеклами пуст. В прежние времена молодежь ходила туда в кино и даже на танцы. Вот женился – все, с ерундой покончено. Теперь ходить некуда, да и порядки строже. Телевизоров не держат. Только у «пролюбодея» Новикова над крышей вызывающе торчит спутниковая тарелка. Его жена, мордовская молоканка Сара Абрамовна (ветхозаветные имена в ходу), смотрит по вечерам, кое-что нравится, не все: «Вот эту не люблю, Толстую из «Школы злословия», такая важная».
Мирского чтения почти не встретишь. Зато на столе в каждом доме прыгунов – непременно три раскрытые книги. Это не значит, что их читают ежедневно, но они лежат в полной готовности: Ветхий Завет, Новый Завет и «Дух и жизнь» – «Богодухновенные изречения Максима Гавриловича Рудометкина, Царя Духов и Вождя Сионского Народа Духовных Христиан Молокан Прыгунов. Написаны им в тяжких страданиях монастырских заточений Соловецком и Суздальском в период 1858–1877 годов».
Три книги трактуются символически: Ветхий Завет – фундамент веры, Новый Завет – стены, Рудометкин – крыша. На молитвенном собрании прямо говорится о том, что Максим Гаврилович – составная часть Троицы: «Отец, Сын и Дух Святой в лице помазанника и страдальца нашего».
Рукописи Рудометкина, которые он тайно передавал на волю из заточения в суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре, семья Толмачевых в начале ХХ века вывезла в Лос-Анджелес, запекши их в хлеб. В порту Поти сказали при досмотре, что везут родной хлебушек в Штаты, таможенники и растрогались. Эти вот книги и читают. Правда, когда мы были гостях у 71-летнего Павла Ионовича Дьяконова, он вдруг открыл нижние ящики комода и показал нам книги – оставшиеся от детей, теперь взрослых, живущих в других краях. Нормальный пестрый набор: Дюма, Тургенев, Ирасек, «Айвенго», «Сказания о титанах» Голосовкера, «Над пропастью во ржи», «Дочь Монтесумы».
Нынешние дети читают только на уроке в школе, дома никогда – сказала учительница русского языка и литературы Алла Васильевна Рудометкина. Она живет в Ванадзоре, как большинство преподавателей – их привозят и увозят на микроавтобусе. В Фиолетове, с его населением в 1500 человек – десятилетка. В 9-м и 10-м классах – по шесть человек, в 8?м – 28, но продолжат из них учиться, объясняют преподаватели, не больше десяти. Сейчас двое собрались в вузы: один в Тамбов, другой в Москву. Никто из Фиолетова никогда не получал высшего образования, хотя есть квоты для поступления без экзаменов. Сейчас вот один юноша учится в Туле, уже на втором курсе – посмотрим.
Учителя рассказывают, что дети в школу приходят отдыхать: дома много работают по хозяйству. Когда посевная или уборочная – вовсе не появляются. Соответственно и отношение к учебе.
Выражение детских лиц и впрямь беззаботное. Светловолосые и ясноглазые – здесь, в армянских горах, они кажутся пришельцами. Так оно исторически и есть – пришли, не смешались, не исчезли. Пройдут годы – эти девочки и мальчики потемнеют от ветра, солнца и забот, как их матери и отцы, но сейчас Максимишин поминутно толкает меня, восклицая: «Ты посмотри, какие лица!»
Пока он устраивает фотосессию в коридоре, директор Валерий Богданович Мирзабекян показывает мне школу. Прошусь по-маленькому. Он выводит меня во двор, идем к добротному бетонному домику. Директор открывает дверь ключом и любуется произведенным эффектом: за пределами Еревана такого не встречалось – не привычное повсеместно в провинции солдатское очко, а унитазы, белоснежный кафель, никелированные краны. Сортир построили американцы, и поскольку канализации в Фиолетове нет, они же соорудили вакуумное автономное устройство. А так как народ непривычен, тем более дети, тут же начавшие разбирать блестящие детали, домик под ключом, открывается для VIP’ов.
Уборную устроили американские благотворительные организации. Газ – то есть, тепло – в школу провели тоже они, раньше ученики шли на уроки с поленьями под мышкой. Армяне подарили компьютер, выделили премии по 100 долларов нескольким ученикам. Американцы же создали в здании администрации медицинский пункт. Они сажают лес в тех местах, где он был вырублен в 1990-е. А что Россия?
Кого ни спросишь – да и спрашивать не надо, сами говорят наперебой – это главная обида: от России ничего. Российский посол сказал, посетив молоканские деревни: «Россия – не дойная корова». Все в Фиолетове помнят и цитируют эти слова. А когда просили помочь с устройством подготовительных классов, консул ответил: «Ваши дети – вы и платите».
Не совсем понятно на фоне декларируемой заботы о соотечественниках за рубежом. И каких соотечественниках! Фиолетово, сплошь русское (на полторы тысячи – всего одиннадцать армян: это они держат единственный магазин, в котором продается и спиртное), и отчасти соседнее Лермонтово со смешанным населением – подлинные этнографические заповедники. Только не искусственные, не музейные, а живые. Любая цивилизованная страна сюда слала бы ученых за учеными. Один только феномен трехсотлетнего непития стоит пристального изучения.
А язык! Таня, дочь Алексея Ильича, болтает с заглянувшей подругой: «Ты яво не видывала? – Видала. Пячальный такой. – Зачем? – Ня знаю. Шумела яму, он ничаво. – Ну, ты мне звонкани, чаво узнаешь». («Звонкануть» надо по мобильному – обычной телефонной связи тут нет.) «Помогаитя», «вязёт», «текёть», «надысь», «в мыслях своих», «пошел в собранию». Но вдруг – «зять у меня люксусовый». Записывать и записывать.
Этим занимается, кажется, одна только Ирина Владимировна Долженко из академического Института археологии и этнографии в Ереване, лучший знаток молокан. Она любезно согласилась поехать с нами, чем бесценно помогла: молокане давно знают ее и уважают. Времени интересоваться здешним укладом, быть может, не так уж много: сколько продержатся в своей уникальности молокане – неизвестно. Потихоньку уезжают в Ереван, где ценятся их трудолюбие и честность. Я видел там объявление на стене: «Малаканская бригада: ремонт, уборка квортир и пр.». В школе, точно, неважно учились. Молодежь ездит на заработки: больше всего в Краснодарский и Ставропольский края – там молокан столько, что возможно жить компактно среди своих. Ездят и в Тюмень, в Сургут, и в Восточную Сибирь – обычно на шесть месяцев. Вот Танин муж отправился куда-то на Амур. Все это, как правило, временно: кто уезжает насовсем – тот «затаптывает следы предков». Но против времени не пойдешь – есть и те, кто затаптывают.
И главное, некогда зажиточные фиолетовские молокане на глазах у себя беднеют.
Сократились побочные заработки. Прежде держали овец, сейчас некуда сбывать шерсть. Коров держат ради молока и мяса, для себя: молокане по-ветхозаветному не едят свинину. Скот гонят пастись в горы: туда-обратно 15–20 км в день. Так что коров в Фиолетове подковывают! Вырезают подковы из стального листа. Нечто подобное я видел в Исландии: стальные башмаки для коров – по той же причине горного рельефа.
Раньше почти в каждом доме были дачники-азербайджанцы: здесь высокогорье, летом прохладно. «Азербижане любили тут жить, за комнату платили 80 рублей в месяц», – говорит Алексей Ильич. После карабахской войны об этом нет и речи.
При этом больше 60 человек в Фиолетове не берут пенсии – потому что это не заработанные деньги. Такие не принимают и гуманитарной помощи. По соседству от новиковского дома пашет впряженным в лошадь плугом Василий Федорович Шубин с дочерью Татьяной – он как раз из этих. Говорю: «Вы же всю жизнь платили налоги, значит, честно заработали пенсию». Он, не прекращая пахать, отвечает: «Я это возложил на четырех дочерей, я их выкормил, пусть теперь меня кормят».
Однако без дополнительного можно жить. все труднее без основного – без капусты. На любом рынке Армении знают, что это такое – молокани копуста. Когда-то знали по всему Советскому Союзу. Капусту поставляли даже в Приморье. У каждого был свой участок рынка: Новиков, например, возил всегда в Астрахань. Теперь таможенные и пограничные поборы обессмысливают торговлю. Прежде семья могла сделать на капусте 25 тыс. рублей в год.
Два опытных работника способны нашинковать (здесь говорят – «нарезать») тонну в день. В бочку из дуба или лиственницы закладывают 700–800 кг капусты, 40 кг моркови, соль. Большой объем – это очень важно. Придавливают 50-килограммовым гнетом. Через две-три недели – готово.
Для еды раскладывают по трехлитровым банкам – «баллонам». Раньше пробовали добавлять яблоки – но вкус все-таки не тот, добавляют только морковку. Вкусно необычайно! Секрет молоканской капусты – она здесь сладкая.
Андрей Васильевич Королев, молодой, с длинной рыжей бородой, то и дело многозначительно взглядывая вверх, говорит: «Чем ближе к Арарату, тем всё лучше. Коньяк, например, вот и капуста».
Королев явно расположился ко мне, переходит на «ты», что необычно для молокан, смотрит в раскрытый ворот рубахи: «Молодец, что креста не носишь, молодец, мне говорили, что у тебя мать из наших». Торопливо просвещает: «Ты про Льва Толстого слыхал когда-нибудь? Ну вот, Лев Толстой был наместник царя, он и перевел Максима Гавриловича из Соловков в Суздаль. Он и книги писал, Толстой-то, ты поищи, почитай».
В Фиолетове и теперь ежегодно заготавливается 5–6 тыс. тонн капусты. Только сейчас процентов 70 пропадает. Сеют, собирают, режут, складывают, выбрасывают. Предлагали поставлять капусту частям российской армии в Армении: что, казалось бы, разумнее – но получили отказ. Как там сказал посол: «Россия – не дойная корова».
Грустная историческая судьба. Молокан преследовали с самого возникновения в XVIII веке, потом в 1805-м либеральный Александр I подписал указ о свободе их вероисповедания, но уже при Николае I снова начались гонения. Переселение на Кавказ стало выходом для всех: власти заменили дорогостоящие военные гарнизоны поселениями трудолюбивых трезвых русских людей, церковь избавилась от смущающей умы и души секты, молокане обрели дом и свободу веры.
В Армении возникли Еленовка (Севан), Никитино (Фиолетово), Воскресенка (Лермонтово). Но тогдашний кавказский наместник князь Воронцов был последним представителем центральной власти, который покровительствовал молоканам. В 1857 году был арестован основоположник течения прыгунов Максим Гаврилович Рудометкин, скончавшийся в заточении в Суздале. Сейчас молокан в России не преследуют, но явно не любят, а армянские молокане России не нужны. Так и живут, сами по себе.
Сами по себе и умирают. Кладбище на холме, откуда захватывающий вид на оба хребта, между которыми лежит Фиолетово, – Ламбакский и Халабский, со снежными вершинами на трехкилометровой высоте. Крестов нет и на могилах – на стояках трапециевидные железные, реже деревянные, ящички с дверцами, вроде почтовых: открываешь – там надпись: «Здесь покоится...»
Где покоятся мои прадед и дед – неизвестно. В 1930-е начали опускать уровень Севана, строить гидроэлектростанции, и русское село Еленовка неузнаваемо преобразилось в армянский город Севан – не найти, где похоронен Алексей Петрович Семенов. Тем более, его сын Михаил Алексеевич: деда в те же 1930-е арестовали в Ашхабаде, а в каких местах расстреляли – неведомо. Впрочем, у молокан посещать могилы не принято, не принято ухаживать за ними – умер и умер.
У них и свой календарь: справляют Пасху, но не празднуется Рождество. Отмечаются ветхозаветные Кущи и Судный день. А так-то праздники – каждую субботу и воскресенье: молитвенные собрания.
С разрешения пресвитера Николая Ивановича иду в молельный дом – одноэтажный, в три окна по фасаду. В сенях лавки и крючки для шапок и верхней одежды. В зале – стол для пресвитера, помощника и престольных: так называется ближайшее окружение пресвитера (по окончании собрания: «Престольные, останьтесь»). Ряды лавок, женщины отдельно. По стенам – вышитые полотенца треугольником и вензелем ДХ: «духовные христиане». Одеты все празднично, нарядно. Мужчины: выглаженные брюки, пиджак, часто жилет, обязательно – рубаха навыпуск с тонкой подпояской. Женщины: белый платок, иногда с веточным узором, длинная юбка с тюлевым передником, чаще всего с кружевной оборкой.
Читаются тексты из Евангелия, потом из Рудометкина. Поют не только псалмы, но и песни – на знакомые мотивы, которые годами неслись из репродукторов по всей стране, слова только другие. Что-то полузабытое брезжит за припевом «Выше, выше вздымайте знамя!» За бодрой «Оставь, Петр, рыб ловити, / Пойдем со Мной Бога молити». За загадочной «Скрозыдон, скрозыдон, / Скрость пройдем, скрость пройдем. / Всех страдальцев изведем / И скоро все в Сион пойдем» (изведем – это о чем же? или в смысле «выведем»?). А вот – из моего детства: «Если готов ты молиться за грешных, / Знай, твоя участь счастливей других – / За старых, болезных, о Боге забывших.../ Встань на колени, молись ты за них». Господи, это же «Рулатэ-рула», финская песня, переложенная на русский Владимиром Войновичем, которую в 1960-е гоняли от Калининграда до Камчатки: «В жизни всему уделяется место, / Вместе с добром уживается зло. / Если к другому уходит невеста, / То неизвестно, кому повезло». Молокане, как и другие сектанты, всегда использовали готовые мелодии – прежде народные, потом популярные: удобно.
После псалмов пресвитер говорит о грехах, и женщины, прикрывшись носовыми платками, рыдают в голос. Рыдания громкие, глаза сухие.
Во время пения двое мужчин и одна женщина выпрямляются и сначала легонько, потом сильнее, подпрыгивают на месте, плавно водя поднятыми над головой руками – как на рок-концертах. Это оно, «хождение в духе». Таких, «действенников», обычно не больше пяти-десяти процентов в собрании. Еще реже «пророки» – эти могут переходить на глоссолалию, на ангельские языки, способны провидеть будущее. Безусловный молоканский пророк в Армении сейчас только один – слепой Иван Иванович Иванов в Севане. В Фиолетове есть пророк, но не для всех – Владимир Алексеевич Задоркин, из максимистов. Я был и у них в собрании. «Максимисты» – от имени Максима Рудометкина, но название удачное: они и максималисты тоже, еще радикальнее прыгунов.
Часа через три собрание заканчивается. На стол под полотенце – чтобы не видно было, кто сколько – кладут деньги на общинные нужды. Кто-то из престольных объявляет: «Михаил Александрович Толмачев приглашает на дело». Имеются в виду сегодняшние кстины. Дни рождения тут отмечать не принято. Именин нет: нет святцев. Так что остаются брак, поминки («поминки») и кстины.
Идем по улице Центральной (их всего две, вторая – Погребальная – ведет в сторону кладбища) к дому Толмачевых – тех самых, чьи предки спасли рукописи Рудометкина. Вдоль забора уже стоят 28 самоваров и 15 чугунов со сваренной в мясном бульоне домашней лапшой, которую накануне толмачевские женщины катали вместе с соседками.
В большой комнате семья становится на колени перед пресвитером, он простирает руку, нарекает ребенка, и после псалмов и песен все выходят на улицу: торжественная часть кстин состоялась, в доме накрывают к трапезе. По дороге заглядываю в другие помещения и вижу то же, что в других молоканских домах: высоченные кровати с тремя-четырьмя подушками одна на другой под тюлевым покрывалом. Постель многослойная: матрац, тюфяк с овечьей шерстью, пуховая перина, одеяло, сверху ковер. Без таких кроватей нельзя, но спят на других, эти – для благолепия.
Человек двести рассаживаются на лавках за длинными столами. Сначала вносят самовары, конфеты, сыр. Потом подается лапша в эмалированных тазиках. Едим по четверо-пятеро из одного – деревянными ложками. За сменой блюд следит не присаживающийся хозяин, который вполголоса говорит куда-то назад: «Не управились еще». Но вот: «Подровнялись» – и несут вареное мясо, которое принято есть руками. Всем розданы полотенца – утирать пот после чая и руки после мяса. Под конец – компот.
Беседуем с соседями по столу. Устроить кстины и поминки, объясняют они, сравнительно дешево, почти все свое. Дорого жениться. Там застолий – семь: магарыч, сватовство, проведывание невесты, сундук, курица, рубаха, свадьба. Если выдерживать уровень, встанет в тысячи полторы долларов, это не считая затрат на приданое. И ведь нет расходов на спиртное.
Нет, все-таки кажется, что не может быть таких мест, таких людей. В XXI веке немыслимо столь полное погружение куда-то в начало XIX столетия. Но ведь есть. Мы видели.
А я так вообще – оттуда, как ни удивительно себе самому. На какой-то чудесной машине времени навестил ровесников прадеда.
На следующий день уезжаем из Фиолетова, обгоняя грузовик, в котором парни и девушки направляются по случаю воскреснья на пикник. Они приветливо машут, зовут с собой, куда-то в сторону Гнилой балки и Кислой воды (в сочетании с самим именем села Фиолетово – пейзажик; откуда, кстати, у бакинского комиссара, воронежского крестьянина Ивана Фиолетова, такая фамилия?). Мы бы пересели в грузовик, у них весело, и лица хорошие, мало осталось таких чистых русских лиц. Жаль – некогда. В грузовике стоит ящик с едой и два самовара. В любом другом месте все было бы ясно: в одном самоваре – водка, в другом – портвейн. Здесь взаправду чай: как живут – непонятно.
|
|
Недвижимость в Армении